Нет, не так.
Вернее, волосы действительно влажные, но это совершенно бессмысленная информация. Собственно говоря, они у меня довольно регулярно влажные, когда я бегу на станцию метро, поскольку засиживаясь за компьютером до самого последнего момента, на душ остается катастрофически мало времени, и я еле-еле успеваю привести в порядок всего остального себя, кроме волос. Ну и черт с ними.
Станция, перегон, поверхность, тоннель, ну чего вот тут рассказывать. Я еду и ни о чем не думаю. Уотерс надрывно поет о том, что дома никого не будет и что у него есть шнурки, комбик и пианино, Райт на этом самом пианино активно ему аккомпанирует. Классика, и вечер такой оживленный. Вообще что-то такое особенно вдохновляющее в сегодняшнем вечере определенно есть.
Меня довольно сложно вытащить из дома вечером в воскресенье. Во-первых, хотя бы потому, что с утра в понедельник надо просыпаться и куда-то идти, а уходить, конечно, комфортнее всего из дома. Во-вторых, это время, которое можно с полным правом назвать своим и даже трубку телефонную не брать, а в понедельник смело посылать недовольных к чертовой матери. В-третьих, само осознание всего этого настолько протестует против любого выхода из дома в воскресенье вечером, что выход из дома — насилие над самим собой.
Однако ж вот, вышел и иду куда-то. Растекаюсь мыслями. Звездочки какие-то проклевываются, люди ходят, тепло. Ну и вот вообще зачем я все это рассказываю, это ж совершенно неинтересно.
Моя ветка метро — короткая, а с неё есть переход на длинную, где ходят не уютные желтые вагончики, а суровые с портретом дедушки Сталина на морде синие скотовозки. Нет, я не в том смысле, что в них скот перевозят, а в том, что перевозимые в них существа активно пытаются превратиться в скот. Казалось бы, ну вот что за нужда нажираться до полного беспамятства и блевать потом в вагоне?
Самые сознательные граждане, понимающие, что, в сущности, на их месте должен был быть кто-то другой, блюют аккуратно. В сумку, в пакет — не на пол вагона и тем более не на других граждан. Осмелюсь доложить, что печальные девушки, блюющие в сумочки — нифига не редкое явление в московском метрополитене.
Таких не увидишь в воскресенье вечером. У граждан, которые, напиваясь случайно до полного освинения, блюют не куда попало, комплексы, удерживающие меня дома вечером в воскресенье, куда как более сильны, чем у меня. Ежели они вечером в воскресенье и нахерачатся — то точно дома или там, откуда никуда ехать не надо.
Обычно эти граждане одеты даже с некоторым намеком на презентабельность и на то, что вот, дескать, не картошку разгружаю и вообще я приличный человек — ну, так получилось, ну, что ж теперь. Тут, справедливости ради надо отметить, что студентов вообще сложно классифицировать — недавно я наблюдал в вагоне метро невероятно хорошо одетого студента примерно третьего курса в очках с золотой оправой, которого тошнило прямо на пол. Знаете, между станциями “Автозаводская” и “Коломенское” перегон такой, с мостом над рекой... красиво так, огни в воде отражаются, новые жилые дома стоят горкой над рекой, баржа какая-то куда-то идет, машины подмигивают проезжающим в метро красными, желтыми и лунно-белыми огнями — и на фоне всей этой замечательной картины юноша в очках с золотой оправой, картинно блюющий на пол возле двери.
Люди брезгливо отходят. Я прямо вижу, как девушка, наморщившая носик, завтра по неосторожности после белого вина, явно обожаемого ею, выпьет коньячку за здоровье господина самого главного генерального директора, а потом господин старший менеджер ей плеснет водки, у неё снесет крышу, как это невероятно часто бывает с современными девицами в возрасте от 20 до 27 (мне кажется, что это и с несовременными девицами бывало, доказать это не могу, меня тогда на свете не было), потом она начнет пить вообще все что видит и заплетающимся языком разговаривать с коллегами про анальный секс; ну, натурально, никакого секса, даже орального, там не случится, девушка допьет, выкурит энную сигарету и поедет домой, и тут-то её неокрепший организм и накроет, желудок, не привыкший ни к чему, кроме этих, блядь, злоебучих “Актимелей” и какой-то синтетической овсяной каше на воде без сахара, скажет “Прости, любимая, я был слаб” и совершит акт излияния в окружающую действительность.
Не морщи нос, дура. С кем не бывает.
Другая категория граждан — ближе к люмпенам, хотя и не люмпены. Гопники, как их называют. ГОП — Городское общежитие пролетариата, было такое в Ленинграде. Смею заметить, что эти сильно чаще напиваются ближе к местам своего обитания и по этой причине блевать им приходится на улице. Кроме того, по причине отсутствия денег и вкуса пьют эти товарищи что ни попадя, а что ни попадя, как известно, вызывает лишь страшную изжогу и головную боль. Сколько раз мне на своем опыте приходилось убеждаться — если пьешь недешевую водку с приличной закуской, куришь опять же недешевые сигареты и находишься в не самой приятной тебе компании, то обязательно потом проблюешься. Если же с хорошими товарищами пить все, что видишь, причем в совершенно неразумных пропорциях, то как-то потом вроде и неплохо бы сблевать, но не выходит и приходится в больших дозах принимать внутрь глюкозосодержащие вещества. Очень в таких случаях выручают чай “Липтон” в бутылке и печенье с корицей.
Да, так вот, люмпенов в это время суток воскресенья в метро не увидишь. Уж не знаю отчего бы это, им-то какая разница, какой день недели? Так что не будем про люмпенов. Не люблю я их. Попадаются, конечно, любители пролетариата, бедных голодных негритянских детей, бездомных кошечек и собачек и так далее. Не отношусь.
Наконец, откровенные бомжи. Им круглый год деваться некуда, поэтому бомж в метро — штука нередкая. Блюющий бомж — уже реже. У него нет денег вообще ни на что. Тем более на то, чтобы напиваться до зеленых соплей.
Да, что-то я чушь какую-то пишу. Блюет, не блюет. Главное, что в метро никогда не бывает насрано. Вернее, в московском. Я ничего определенного не могу сказать про питерское метро. Скорее всего, и там тоже насрано не бывает. Мне оно вообще очень нравится, метро в Петербурге. Дает, знаете ли, возможность почувствовать себя клиентом Дахау. Но я опять о мрачном.
Первая станция — “Бульвар Дмитрия Донского”. Как это следует из общеизвестного факта, Дмитрий Донской есть мой святой, покровитель и кто там еще. Известен он тем, что наклал по шее Мамаю. В общем, я насчет этого всего не очень уверен, хотя с удовольствием бы узнал, что там и как. Просто все лень, да недосуг, да неохота. Вот казалось бы — вроде я только что сидел и читал статью про легионеллу, которая, согласитесь, мне на хуй не нужна, а про Дмитрия Донского все никак не прочту. Странно.
Станция московского метро “Бульвар Дмитрия Донского” хороша. Она мраморная. Она с лестницами и красивыми светильниками. В ней прохладно летом и тепло зимой. Я люблю эту станцию. В ней газетные автоматы, которые, блядь, принимают сторублевую купюру, а потом выплевают двадцать пятирублевых монет, из которых половина, конечно, падает на пол, потому что, блядь, кончились те газеты, которые мне нужны, но индикаторы наличия горят. Я бы лично заставил обслуживающий персонал этих автоматов жрать пятирублевые монеты. Ненавижу их.
Ну вот, спускаюсь я, значит, по лестнице на станцию и стою и спокойно жду поезда. В ушах по-прежнему надрывается Уотерс, рассказывая о том, как он впадает в уютное оцепенение, а Гилмор взрывается очередным соло со свистами, кучей бендов, дерганием рычага, скребками и взвизгами. Все девчонки в зале его, точно вам говорю.
Поезд, перегон, “Аннино”.
Аннино — поганое место. Вообще это Чертаново — дурацкое. Вроде бы там живет Пелевин, да и не вроде бы, а точно, на станции “Пражская”, но это не прибавляет мне любви к Чертаново.
Станция “Аннино” — мрачная такая, на ней явно экономят электроэнергию метрополитена. На ней выходит настолько незначительное количество людей, что из станции всего один выход, хотя конструктивно там их два, и наземные вестибюли второго выхода имеются, и двери на станции есть — но двери заколочены, а в вестибюлях пыль, крысы и мешки с песком. Насчет крыс я, впрочем, не уверен. Можно еще нафантазировать что там трупы невинно убиенных кровавой гэбней складируются, но нафиг, нафиг, это ерунда какая-то.
Тут, собственно, и начинается самое интересное. На станции “Аннино” прямо напротив меня садится мужик.
Мужик одет в черную кожаную куртку.
Мужик одет в черные брюки и черные кожаные туфли.
Мужик держит в руках черную сумку.
Мне вообще плевать, что это за мужик. Я немедленно в него влюбляюсь.
Тут следует сделать лирическое отступление. Все, кто подумал о гомосексуализме, могут пройти в направлении хуя. Ниже я объясню, что я имел в виду под словом “влюбляюсь”.
Итак. У мужика черные волосы с некоторой проседью. На вид ему за сорок и у него отличная стрижка — без помпы, но настолько аккуратная, что прямо заглядение. Под полурасстегнутой черной кожаной курткой — черный галстук из какой-то ткани вроде бархата (на вид, конечно) и черная же рубашка в тонкую белую полоску.
Мужик невысокий и далеко не худенький, но толстым его тоже назвать сложно.
Станция “Улица академика Янгеля”. Помнится, как-то на этой станции в вагон зашел высокий бородатый старик, и я неприлично громко сказал маме, которая ехала со мной, что вот и сам академик Янгель. Станция с желтым светом и какой-то дурацкой рекламой, двухсводчатая и так далее. Она вызывает некоторую мою симпатию, но пробуждает во мне чувство совершенно постмодернистской пустоты.
У мужика напротив меня лицо взяточника, жулика, карьериста, блядуна и сволочи. Оно красиво до безумия. Оно сошло с портрета придворного живописца 18-го века. Я не могу поверить, что такие лица остались. Это не то лицо, к которому надо присматриваться на улице, чтобы что-то там в нем разглядеть. Нет, это сволочь высшего порядка, самодовольство у него в коже вместо пигмента, в глазах, как бы банально это ни звучало, счетчики, а на верхней губе, щеках и подбородке у него растут лобковые волосы десятков женщин, которым он, как бы это опять же банально ни звучало, рассказывал про... ах, черт, да я даже не знаю, про что может такой мужчина рассказывать женщине. Если честно, будь я Господь Бог, я бы таких людей лишал речи от рождения, она им не нужна. У него ведь наверняка мерзкий, высокий, козлиный голос, или же что-нибудь такое побулькивающее доносится из его горла, когда он говорит. Нельзя портить такой идеал речью. Я бы поместил его в Палату мер и весов как эталон — 1 Св (Сволочь).
Чего вот я накинулся на него? А я на него не накидывался. Я просто смотрю на его лицо и вижу именно это. Кто-то точно так же читает стихи поэта Пушкина — видит то-то и то-то, а я вот, когда читаю поэта Пушкина, вижу, может, совсем другое.
Да нет, ну правда, может это любящий семьянин, жена, дочь или даже две, или вообще сын, хоть мысль о том, что у человека с таким лицом может быть сын, мне чужда. Может быть, он работает как лошадь, несет все жене.
Э нет, извольте. Честные люди, у которых все так гладко и ровно — служба, дом, дети — не будут они в воскресенье вечером ездить в метро. Не будут и всё. Проверьте сами.
Станция “Пражская”. Ага, вот тут вроде как Пелевин живет. В принципе, мне похую, где живет Пелевин, однако отрицать то, что “Чапаев и пустота” — роскошная, живая, мощнейшая книга, как минимум глупо. Еще на станции метро “Пражская” рынок с электроникой и прочей поебенью. Мебеля всякие, посуда, ну, хозяйственный рынок, хотя больше всего, конечно, электроники.
Господи, вы бы видели нос этого мужика. Хочется иметь гипсовый нос на полке, и чтобы вот он был непременно такой же формы. Это не нос, это идеал, римский бюст, оживший и пришедший на станцию метро “Аннино”, чтобы ехать напротив меня. Кожа совершенно не пористая, матовая такая кожа. Красивая кожа, не бронзовая и не какая-нибудь там еще искусственная, просто здоровая человеческая кожа. Не исключено, что он на обед жрет христианских младенцев с мацой, чтобы у него была такая кожа.
У него не высокий и не низкий лоб. У него ровный лоб, прямоугольный, с элегантными продольными морщинами; лоб этот всем своим видом показывает значимость. То есть я что хочу сказать — когда человек много думает, лоб у него прорезан очень глубокими продольными морщинами, и не сказать, что такие морщины шибко красят лицо. Когда человек дурак, лоб у него розовый и ровный.
Здесь же — идеальный баланс между “я начальник” и “начальник думает!”. Над лбом — о Боже, что над лбом! волосы его черны, но не так, как у
Станция “Южная”. Здесь автомобильный рай — автосалоны, авторемонтные мастерские, торговые центры с запчастями. Здесь еще и автобусный, так сказать, терминал. Отсюда на автобусе можно уехать в разные точки юга Московской области.
зашедшего в вагон юноши с рюкзаком, усыпанным розовыми значками, а благородно черны — очень темные короткие волосы, которые, извиваясь, слегка закручиваются по направлению к затылку. Примерно каждый шестой или каждый седьмой волос — седеющий. Перец с солью.
Черт побери. Я ведь так могу бесконечно описывать этого треклятого мужика. Меня засасывает в пропасть моей собственной фантазии. Ему не место, не место здесь, в вагоне метро.
В глазах его читается легкая скука и оставленная на кровати ничего не понимающая, но не несчастная, а скорее немного запутавшаяся женщина — как раз его клиентка. Его пальцы увенчаны скругленными крупными ногтями. На одном из пальцев серебряное ювелирное украшение, что-то среднее между кольцом и перстнем, я не уверен точно, как называется эта херовина.
Еще с “Аннино” в вагоне пахнет мылом. Не резкий щелочный запах, и не ароматы “Актимель” и синтетической овсяной каши. Пахнет дорогим, серьезным мылом, которое, пожалуй, как раз и пристало для употребления такой отменной сволочью, как этот мужик. От этого запаха мне окончательно делается дурно. Я вообще на запахи слаб, вряд ли что-то, кроме определенного запаха, может повергнуть меня в пучину фантазерства.
Поезд притормаживает, за окном вагона “Чертановская”. На этой злоебучей “Чертановской” поезд очень любит высадить всех пассажиров, рявкнуть в три глотки “поезд дальше не идет, просьба трых-пых-шмых-брых” и уехать в депо. Естественно, что в следующем поезде будет толпа народа.
Мысленно я уже надел на этого мужика припудренный парик и камзол. Мне так и представляется улица Миллионная, Марсово поле, министерства, Адмиралтейство... и вот, значит, карета, лошади. Рядом с мужиком под хреновиной, по которой можно связаться с машинистом, сидит юноша — то ли кореец, то ли китаец, блин, вот в Китае легко можно отличить корейца от китайца, а эти ассимилировавшиеся, они же все на одно лицо. И вот, значит, я явственно себе представляю, как на запятках кареты сидит в ливрее этот кореец или китаец.
И вот карета открывается и оттуда выходит этот напыщенный осел. В его глазах такая тотальная пустота, что я заранее могу сказать, тут не надо быть семи пядей во лбу — этот идиот уснет уже в следующем перегоне.
Он идет к дверям своего министерства. В Адмиралтействе ему, конечно, делать нечего. Впрочем, я не исключаю, что и туда брали идиотов, но мне почему-то больше нравится думать, что он служит не в Адмиралтействе.
Мне в голову приходит слово “санкюлоты”. Я активно пытаюсь вообразить, что же там может быть у него на ногах между туфель с пряжками и подолом камзола, но мне упорно лезут в голову какие-то санкюлоты и я отгоняю эту мысль. Ну, чулки там какие-нибудь белые или еще что.
Станция “Севастопольская”. Тут переход на другую станцию, “Каховскую”. Это начинали строить вторую кольцевую линию метро, но как-то притормозились. Как всегда, конечно. Однако ж три станции построить успели и соединили серую, Серпуховско-Тимирязевскую и зеленую, Замоскворецкую, линии метро. Страшно удобно ездить в Коломенское и в Царицыно.
Этот хрен спит. По-моему он сам плохо понимает, насколько он не вписывается в окружение современной Москвы. Он вскочит на “Тульской” — очухается, побежит к выходу, но потом сообразит, что еще рано и пойдет дальше сидеть на уже насиженном месте, второе от двери, досидит до “Боровицкой” и там уже выйдет.
Тут справедливости ради надо отметить, что волосы мои были сухими уже на “Бульваре Дмитрия Донского”, а прорезающихся звездочек и подавно не было видно вообще нигде с тех пор, как я зашел на свою станцию метро.
Привет ©
